Братья

ГЛАВА 1
1
Не стану я писать размером Данта,
Нет, — он тяжел для нас, как медный шлем
Для головы теперешнего франта.
Писать октавами… Увы! зачем
Мне подражать венчанному Торквато!
(Наш Пушкин подражал ему когда-то,
Задумавши коломенский рассказ),
И стоит ли заботиться для вас
О тройственных созвучьях! Слух потерян:
Певучий голос Музы не пленит
Того, кто с колыбели был уверен,
Что любит современность и развит.
2
Терплю я современность, как больные
Свои недуги терпят, — любо им
Болтать об них, — недаром же иные
Здоровяки завидуют больным.
Но у людей (такая уж порода!)
На фразы и на те должна быть мода.
Так, например, не в моде презирать
Толпу; — но я могу толпе сказать:
Не нужно мне твоих рукоплесканий!
С меня довольно собственных моих
Страстей и дум, стремлений и страданий.
Чтоб ими отогреть мой бедный стих.
3
Пусть патриот, как некий частный пристав,
Во мне подозревает нигилизм,
Пусть молодые свисты нигилистов
Преследуют во мне патриотизм.
В такой стране, где все грызут друг друга,
Недаром я, от севера до юга
Скитался, как непомнящий родства,
По всем векам, ища свои права;
Подслушивал Немврода, Магомета,
Был гостем у Аспазии, внимал
Речам Весталки и большого света,
Тревоги насекомых изучал.
4
Куда теперь? — Железная дорога
Умчит меня, или воздушный шар,
Иль ты, повсюду ищущая бога.
Мечта, рассудком сжатая, как пар?
Лети, мечта! Неси мои сомненья,
Мою любовь, мое ожесточенье
И голос мой неси везде с собой,
Как чайка крик свой носит над водой,
Повсюду, где шумят валы да бури.
Повсюду, где блуждают корабли,
То исчезая в глубинах лазури,
То уходя в объятия земли.
5
Гражданскую и всякую свободу
Свободой поэтической моей
Предупредив, я буду петь природу,
Искусство, зло, добро, — родник идей —
Все буду петь — и все, что человечно,
То истинно, — что истинно, то вечно.
Так разум мой — есть разум общий всем,
Единый, не смущаемый ничем, —
Как бог, он светит всем народам в мире.
И если есть народы на звездах,
И там — все те же «дважды два четыре»,
И там — все тот же Прометей в цепях.
6
Сознательно капризам вдохновенья
Я отдаюсь — и упиваюсь им.
Чем больше сердце жаждет наслажденья,
Тем больше ум сомнением томим;
Чем больше я стихами упиваюсь,
Тем больше я страдаю, — но не каюсь.
Яснеет все, когда передо мной
Действительность озарена мечтой.
Вон, — вечный Рим выходит из тумана,
Я вижу храм Петра и Колизей,
Афины — галереи Ватикана —
И Палестину — фрески галерей.
7
Ночь южная, весенняя, немая.
Как вечность, вечно неизменный хор
Светил ведет по небу — золотая
Луна плывет и очертанья гор
Окрестных с синими сливаются тенями.
Верхушки пинн над ними веерами
Раскинулись по воздуху — стволы
Их тонкие не видны из-за мглы;
Та мгла, струясь, ложится над холмами
И над рекою; Тибр у берегов
Едва журчит и блещет полосами
В нем отраженных, красных огоньков.
8
Рим окружен стеной — трава сухая
На ней растет — на воротах запор.
Вот омнибус. -В столицу не въезжая,
Стоит и ждет. Чу! слышен разговор
У экипажа. — Носят чемоданы, —
Вот, головы над ними (точно раны
Осматривать позвали лекарей)
Склоняются при свете фонарей.
Таможенный чиновник отбирает
Бумаги, книги, листики газет —
И, как предмет опасный, не пускает
В столицу папы — детский пистолет.
9
Я очень рад, что я без чемодана,
(Фантазии не нужен чемодан.)
Я и забыл, что радоваться рано,
Что б мог я провезти из наших стран
Спасительно-опасного для Рима!
Не для него ль, как арфа серафима
Небесного — звуча, из тона в тон
Перелился и смолк вечерний звон? —
На этот раз последний звон вечерний.
Тут пассажир один шепнул другим:
— Пий молит бога Рим спасти от терний. —
И омнибус без книг проехал в Рим.
10
Все в Риме спало — люди и статуи.
(Статуи также ночью стоя спят.)
Все было тайной — вздохи, поцелуи,
Сны умирающих и сны ребят.
Одни фонтаны, пенясь, шумно били,
И этот шум их, — только отворили
Ворота Рима, с трепетом проник
Нам в душу, как призыв иль как язык
Пленительный какого-то виденья…
Шум этот звал нас… Кто-то уверял,
Что есть какой-то холод вдохновенья.
И я — я этот холод ощущал.
11
Мы двигались по площади безлюдной —
Какая площадь! в мире нет иной,
Подобной — камни и вода, и чудный
Фасад, и обелиск — все было — строй —
Гармония. — Широкою каймою
Шла колоннада — тени полосою
Зубчатой прятались между колонн,
Объемлющих простор со всех сторон;
Ступени серебрились, точно иней
Посыпал их — фонтаны вверх неслись —
Ночные радуги сверкали в них, и синий
Свод неба опирался на карниз
12
Всей площади. — Да, в мире нет подобной —
Здесь каждый камень гений положил,
Себе слагая мавзолей надгробный,
Чтоб он об нем потомству говорил;
Чтоб дух его в грядущих поколеньях
Витал и снился в райских сновиденьях;
Чтоб этих камней царственный язык
Мог останавливать земных владык.
И что ж! нет крепости сильней доныне,
Как эта крепость: с кистью и резцом
Браманто, Рафаели и Бернини
Стоят здесь, точно с огненным мечом.
13
Вот сила! дух несчастного народа
Без подвига не мог спокойно жить:
Ему дана была одна свобода —
Мечтать о дальнем небе и — творить.
И отдался он творчеству — и сила
Росла, росла и наконец сложила
Твердыню неприступную — у ней
Ни рва, ни пушек — но сердца людей
Поверили в ее несокрушимость:
Ложь долго может с миром воевать
Из-за таких чудес. — Невозмутимость
Искусства здесь на все кладет печать.
14
Та жизнь погасла: — но ее могилы
Не трогайте, пока цела печать.
Здесь враг теряет половину силы,
И дерзкому здесь трудно устоять
В лучах такого кроткого сиянья…
Кому не жаль великого преданья!
Вот идеал чистейшей красоты!
Вот мученик с улыбкой! — Прочь, мечты
Суровые, мечты кровавой мести!
И терпеливо римлянин несет
Ярмо цепей — обман и — кражу чести —
И, молча негодуя, молча ждет.
15
Что, если эти краски полиняют?
Что, если эти камни упадут?
Недаром папы к Франции взывают,
Они в своем народе не найдут
Ни Рафаелей, ни Микель-Анжело.
Италия недаром прошумела
И поднялась, завидя новый путь,
И уж ничем нельзя ее свернуть
С того пути, ни силой, ни проклятьем,
Ни чудом, ни бессеменным зачатьем,
Ни возведеньем падших в чин святых {*}.
{* Кунцевич, Японские мученики и т. д. (Прим. авт.)}
16
Не оживить отравленного чувства
И не поднять давно упавших рук!
Вы, папы, звали гения искусства,
Теперь зовите гения наук.
Но звать его вы будете напрасно:
Он был не глух, когда вы громогласно
Как над врагом и неба и земли,
Над ним свое проклятье изрекли.
Не вам — ему поверил век — и гений,
Сломав оковы, из темниц ушел,
Подслушал вопли новых поколений
И медленно колеблет ваш престол.
17
Насмешливо глядит он на вериги,
Которые ваш ум изобретал,
И в ворота не пущенные книги
Невидимо по Риму забросал.
Но пассажиры те, что в Рим пробрались
Со мной, о книгах мало сокрушались.
Кто эти пассажиры — как сказать?
Не мудрено их абрис набросать.
Тут был какой-то ученик духовной
Какой-то школы, в сюртуке до пят,
Остриженный, круглоголовый, полный
Детина, словом, будущий аббат.
18
Как наша водка горькая — полынью,
Он был пропитан множеством цитат,
Риторикой, схоластикой, латынью,
И тем невежеством, которым рад
Он был делиться с каждым пассажиром.
(Конечно, папа был его кумиром.)
Ему какой-то немец возражал —
Он ежился, смеялся и мигал.
И хоть латынь из моды вышла ныне,
Один студент из Кракова, поляк,
Чтоб удивить нас, громко по-латыне
Стал рассуждать — заметно не дурак
19
Был этот малый — тайным порученьем
Уже снабженный — двадцати трех лет,
Он ехал к папе за благословеньем,
И вез к нему от маменьки пакет.
Таинственным казаться дипломатом
Уж он умел — и был аристократом
Таким лощеным с головы до пят,
Что, говоря с ним, будущий аббат
Пред ним заметно льстиво преклонялся,
Но на груди смиренно прижимал
Ладонь к ладони, — то приподнимался,
Чтоб отвечать, — то ухо выставлял.
20
Два англичанина — один ботаник,
Другой, не знаю, что-то починить
Был приглашен, как опытный механик,
К синьору Антонелли. — Может быть,
Дверь потайная или ванна с краном
Испортилась в той комнатке с диваном,
Куда ходил спасаться кардинал,
И где свои грехи он обмывал.
Еще тут было двое итальянских
Купцов из Пизы — да еще одна
Была Мадонна с парой глаз цыганских,
Какого-то табашника жена.
21
Еще тут были мы и вместе с нами
Один русак («русак» же не всегда
Обозначает зайца — русаками
И земляков зовем мы иногда).
Итак, один из них был чисто русский.
Его картуз и выговор французский,
Особенный — когда он повторял:
Oh sacre bleu ! {О, черт возьми! (фр.).} его изобличал.
При слове «Roma» навострил он уши.
Он ехал к брату и направил путь
С намереньем не просто бить баклуши,
Но как-нибудь развлечься чем-нибудь.
22
И я (чтоб чем-нибудь и мне развлечься),
Я им займусь. Земляк мой не привык
Стесняться — хочется ему разлечься,
И он страдает… эдакий антик!
Глаза припухли и надулись губы.
Но — вообще черты лица не грубы
И даже не успели отцвести.
Земляк мой был лет тридцати пяти,
Но был на вид моложе. Без стеснений
И без борьбы любя игру страстей,
Он не старел; для глупых приключений
Сама судьба хранит таких людей.
23
Я знал его — таких кутил не много —
А мало ли их было на Руси!
Мы никогда их не судили строго
И не чуждались — боже упаси!
Мы даже думали: вот наши силы!
Иного нет исхода им — и милы
Нам были ухари богатыри:
Из них иные, что ни говори,
Хоть, может быть, и были самодуры
Одни осмеливались с пьяных глаз
Шуметь и выражаться без цензуры,
И молодежь им вторила, храбрясь.
24
И многое беспутникам прощалось,
За что вы думаете? -за скандал,
В котором изредка да проявлялось
Подавленное чувство: нас пленял
То цензор, пропустивший строчку с бранью.
То удалец с невежливою дланью,
Которого за подвиг в часть вели.
Конечно, эти времена прошли…
Но москвича знакомая фигура
Мне их напомнила — ну, для чего
Ползешь ты в Рим, широкая натура!
Я думал, молча глядя на него.
25
Бесплодных мест не находил он раем
И к вечеру дорогою заснул.
«Мы спать медведю вовсе не мешаем», —
Поляк, смеясь, по-английски шепнул
И поглядел, что думает механик.
Механик думал то же, что ботаник,
А именно: не будь святой отец —
Такой святой — была бы наконец
Железная дорога, — потеряли
Мы целый день. — И эта мысль у них
Возникла разом. — Yes! {Да! (англ.)} — они сказали
Друг другу и не слушали других.
26
Итак, он спал: но, навостривши уши
При слове «Рим» (как будто звук родной
Расшевелил Илюшина) Илюшин
Протер глаза. Ба! месяц над горой,
И в воздухе заметна перемена;
Картуз свалился, а его колено
Стучит в колено дамы, перед ним
Сидящей в экипаже. Одержим
Каким-то бесом, мой земляк в окошко
Уткнулся и никак понять не мог,
За что синьоры маленькая ножка
Его носком ударила в сапог.
27
Он извинился. Мастер волочиться
За юбками всех стран и всех племен,
На этот раз он не успел влюбиться
В синьору — был ужасно утомлен.
Прошедшей ночью он (прошу покорно
Вообразить), как ехал из Ливорно,
Совсем не спал — составился кружок,
Играли в карты, — он отстать не мог:
Шумели волны, — палуба качалась,
А он выигрывал — ему везло.
Вот почему весь день ему дремалось
И хмурилось румяное чело.
28
Бог знает, почему неравнодушен
К столице папы и его судьбам,
По стогнам Рима двигался Илюшин,
Как бы не веря собственным глазам.
И он молчал, и спутники молчали,
Но те и так давно уж сознавали,
Что нет у них ни общего добра,
Ни общей пользы, что, друзья вчера,
Они сегодня могут оказаться
Врагами, если о мечтах своих
Им как-нибудь случится проболтаться, —
Мечты одних враги мечтам других.
ГЛАВА 2
1
Мечты, мечты!., в них семя каждой страсти,
Любовь, — вражда, — гром пушек, — звуки лир,
Политика и бред у них во власти,
Во власти весь волнующийся мир, —
Одни цветут — другие увядают
И — сильные бессильных вытесняют
Из царства жизни: — кто-то победит!
Дарвин! ты прав; смерть жизни не грозит,
Она грозит живущим, — применяя
Закон твой к нашим роковым мечтам,
Я вижу, как друг другу жить мешая,
Они подчас мешают жить и нам.
2
Они и мне мешают — это ясно.
Какой мечтою (черт ее возьми!)
Я с юных лет так часто, так напрасно,
Был увлекаем на борьбу с людьми?
Зачем ищу любви в ее отраве,
Зачем пишу, не доверяя славе,
Спокойствием зачем не дорожу?
Зачем опять с поэмой выхожу
На прежнюю унылую дорогу?
Ведь если братья не побьют меня
Каменьями, — и это слава богу!
Иль этого еще не знаю я?..
3
Один Илюшин это вряд ли знает,
Он так отстал, что никаких стихов
Ни на какой трактат не променяет.
Что делать! — и не глуп, да бестолков,
Хоть в русском государстве и не новость
В одном лице и ум и бестолковость.
— Вот, вспомнил он, писал мне бедный брат
Из Рима — года два тому назад.
А я не отвечал — он, может статься,
Уж и не в Риме. В Лондон, может быть,
Откочевал… Ну, глуп же я, признаться —
Ну что бы написать… иль хоть спросить?
4
А улица все _у_же и все _у_же. —
Как темный коридор, она ведет
С площадки на площадку — неуклюжий,
Влекомый клячами стуча ползет
Казенный омнибус; кой-где мелькает
Огонь за сторон; месяц озаряет
То угол кровли, то стекло в окне,
То белую афишу на стене.
Вот чует нос, запахло гарью плошек…
Опять фонтан, — опять журча дугой
Бежит струя, — нечаянно двух кошек
Спугнув с крыльца, — кондуктор свищет: стой!
5
Приехали. — Гостиница. Какая?
— «Минерва», говорят. — «Ну все равно,
Минерва так Минерва, — вылезая,
Сказал Илюшин, — мне давным-давно
Пора на боковую, да покуда
Глаза глядят и закусить не худо.
Синьора! Вы куда? Который час?»
— Одиннадцать. — «Я проводил бы вас,
Да города не знаю, — извините».
— Mersi, — прощайте! мне не далеко.
— «Прощайте, ну, а вы меня ведите
В буфет. А есть ли нумер?» — Высоко
6
Под самой кровлей, — молвил camerieri,
Держа фонарь и освещая им
На лестницу растворенные двери.
«Oh! sacre bleu! Что я за херувим,
Чтоб забираться на небо… Нельзя ли
Пониже». — No, signor {*}, вы опоздали…
{* Нет, синьор (ит.).}
— «А я чем виноват, что опоздал!»
— Ничем, синьор. — «Какой же это зал?»
— Столовая. — «Ну хорошо, а это?»
— А это номер очень дорогой,
Здесь граф живет. «И будет жить все лето?»
— А может быть. — «Ну, дуй его горой! —
7
А это?» — Это номер… но немножко
Он неудобен. — «Это отчего?»
— Да оттого что темный, без окошка.
Хотите взять, я отопру его.
«Так без окошка!» — Да, синьор, прохлада
В Италии, и говорить не надо,
Как дорога; за это за одно
Дают нам деньги, и зачем окно?
Писать хотите? — вот вам освещенье
Из коридора, только в коридор
Дверь отворите. —
«Сделай одолженье
Мой чемодан сюда». —
— Si, si, signor!.. {*}
{* Да, да, синьор!.. (ит.)}
8
Поужинав, как следует, в столовой,
И наконец пройдясь по хересам,
Земляк мой в номер свой ушел, готовый
Упасть в объятия Морфея, — там,
Немедленно раздевшись, он, нимало
Не думая, улегся; одеяло
Отбросил и накрылся простыней;
Но в этом странном номере был зной
Еще душнее. — Мысленно ругаясь,
Он сбросил все, что только сбросить мог,
И так лежал, в раздумье погружаясь,
Как гладиатор или полубог.
9
Но (выражаясь не высоким слогом)
Земляк мой, по телесной красоте,
И гладиатором, и полубогом
Мог показаться только в темноте.
Для гладиатора — помят немного,
И слишком пошловат для полубога.
Он мог бы, как герой, поездку в Рим
Назвать труднейшим подвигом своим,
Во-первых, жалуясь на поясницу,
Он, чтоб уехать, врал своим друзьям,
А во-вторых, уехать за границу
Не мог, не расплатись то векселям.
10
И вот достиг он цели. — Что же надо
На первый раз? — Какая быть должна
За этот подвиг первая награда?..
Конечно, ничего первее сна
Не может быть, — а он заснуть не может,
То беготня людей его тревожит,
То он ворчит, что номер без окна,
То чем-то кислым пахнет, — то слышна
Как будто музыка: не то гитара,
Не то рояль, — то до утра
Боится он задохнуться от жара —
И в душу лезет глупая хандра.
11
Когда все стихло — мой неугомонный
Земляк с досады настежь дверь открыл,
И долго, полутрезвый, полусонный,
С самим собой о чем-то говорил.
И долго, взор свой упирая в стену,
Глядел, как на завешанную сцену.
Но вот настала тьма, — фонарь потух, —
Вдали ударил час, — пропел петух.
Вот наконец — впотьмах за дверью шорох
Почудился, — чу! — скрыпнул башмачок…
Илюшин мой, конечно, был не промах,
Но к счастию порыв свой превозмог.
12
Черт с ней! подумал он — не до скандала…
(Он, может быть, и сделал бы скандал,
Да побоялся римского кинжала,
Иль тайного соперника). Нахал —
Он был не в духе — совесть обуяли
Воспоминанья, — думы погружали
Его не в сон, а в жизнь былую: — Рим
Был позабыт, — Москва плыла над ним
Во всей красе, — плыла, шумя садами,
Трактирами, фонтанною водой
И банями, — плыла, блестя крестами
И башнями, — и стал Илюшин мой
13
Чуть не стонать, — припомнилася Даша,
Погибшая ревнивица, — одна
Из многих тех, которым юность наша,
Неблагодарная, так неверна,
Которым за минуты наслажденья
Мы рано платим холодом презренья,
Или как вещь, наскучившую нам,
Передаем с рук на руки друзьям.
Плач этой Даши у его постели,
И этот лепет, что в ушах горит,
Как видно, в эти две иль три недели
Его поездки не был им забыт.
14
Припомнились прогулки, тройки, сани,
Гуляк полночных пьяная семья,
И хор цыган с гитарами, и Тани
Разбитый голос: «Ты коса ль моя»,
И карты — и картежные несчастья,
И тот, который принимать участья
В его разгуле не хотел, не мог,
Как будто у него другой был бог,
Или ему капризная природа
Дала иное (с тем чтоб погубить), —
Ну, словом, брата — в эти два-три года
Житья-бытья не мог он позабыть.
15
И у Илюшина глаза горели,
И лепетал он: брата поскорей!
Давайте брата! — ну как в самом деле
Уехал он куда-нибудь, злодей!
А ну как скажут: с горя да с печали
Игнаша, брат ваш, — поминай как звали…
Отправился. — Куда? — Да как сказать!
Велел вам остальное промотать
И умер нищим. — Там его жилище
Посмертное. — Ищите — он зарыт
На старом католическом кладбище
И, как изменник, русскими забыт…
16
Забыт! И темнота его душила
И говорил он — то с самим собой,
То с невидимкой: — Друг мой — брат мой милый!
Что ты поделываешь? что с тобой?
Ведь ты талант… большой талант, Игнаша!
И верь мне, будет жизнь твоя, как чаша,
Полна любви и всяческих проказ;
Ведь ты не глуп, — умнее во сто раз
Меня, болвана. Ты сосредоточен,
А я горяч, — но есть душа у нас
Обоих, и тебя люблю я очень — очень —
Не может быть, чтоб ты в нужде угас.
17
Гляди, червонцы! — тетка отказала.
Четыре тысячи… в продажу лошадей
Пустил… дом заложил — играл, — сначала
Мне не везло. — Я целых пять ночей
Не спал, — потом фортуна улыбнулась
И знатный куш я выиграл, — проснулось
Желанье покутить — да вспомнил честь
И воздержался, — значит, воля есть…
Характер — братец! — Жизнью упиваться
Илюшину никто б не помешал!
Но — надо мне с тобою расквитаться,
Бери, что есть — пока не промотал.
18
На этом, разумеется, Илюшин
Не кончил бреда. Ясно, что мечтой
О позабытом брате был нарушен
Мечтательный души его покой;
Иной тоски душевные припадки
Бывают хуже всякой лихорадки,
Но так расчувствоваться, как земляк,
Способен всякий. — Ночь, вино, тюфяк,
Усталость, тишина, воспоминанья.
Расстроенные нервы и тепло,
Все это вместе с жаждою свиданья
Ему расчувствоваться помогло.
19
Иной давно уж ядом сожалений
Успел свои надежды отравить,
Без боли не выносит впечатлений,
Давно боится верить и любить,
Давно не спит — а утром, поглядите,
Какой веселый — и не подходите
К нему с душой, исполненной забот
Или тоски сердечной, — осмеет…
Что делать! скажет, мир уж так устроен,
Не вы один должны вращаться в нем;
Взгляните на меня, как я спокоен…
Да черт ли нам в спокойствии твоем!
20
Ну, а иной себя невольно спросит:
Зачем и почему на склоне лет
Он именно того и не выносит,
О чем мечтал когда-то, как поэт,
К чему стремился… Или надломилась
Душа в те дни, когда она стремилась,
Иль это счастье мнимое такой
Позорной было куплено ценой,
Что потеряло цену; — сердце сжалось
И высохло, как выжатый лимон,
И ничего от счастья не осталось,
Прошло как сон и — отравило сон.
21
У меланхоликов заметны эти
Страданья по лицу, по блеску глаз,
По медленной улыбке; — словно дети
Забитые, они смущают нас
Своим молчаньем; тихи и угрюмы,
Они весь день свои ночные думы
У сердца носят, и привыкли к ним,
Как к неизменным спутникам своим,
Но краснощекий здоровяк Илюшин
Поутру часто забывал о том,
К чему весь вечер был неравнодушен,
И звал себя за это подлецом.
22
А мы как назовем его? — нельзя ли
Нам справиться — (от кумушек узнать)?
В тот день, когда его распеленали,
Чтоб окрестив… его назвать.
Приходский поп (на всех попов похожий!
Ему дал имя «Алексей, раб божий», —
Итак, он был раб божий Алексей
Впоследствии, среди своих друзей,
В Москве, он просто назван был Алешей
Тогда — я помню -он острить любил,
Был увлечен корсетницей Матрешей
И одного шута на ней женил.
23
Но мне советовал не увлекаться;
Нет, говорил он, лучше ты пиши,
Учи перо уму повиноваться.
Да куй стихи в огне своей души, —
Ну, и гордись потом стиха закалом,
Как боевой черкес своим кинжалом.
Что ж делать? Видишь, у быка -рога,
У волка — зубы, у коня — нога.
У короля — заряженная пушка,
А у тебя — твое спасенье — стих.
Стих, как булат, он — для одних игрушка
И меткое оружье для других.
24
Перо! назад! — заснул ли мой Илюшин?
Сейчас заснет, — уж начал он мечтать.
Что брат его все так же простодушен,
И, как ребенок, рад его обнять.
Вот, грезит он, большая мастерская…
Окно полузавешено — нагая
Натурщица, четырнадцати лет,
Откинув драпировку, на паркет
(Как будто перед ней ручей студеный)
Спускает ногу, — над ее плечом
Дрожит извив косы незаплетёной…
«Брат, по-зна-комь!» — уже с большим трудом
25
Сознательно додумал наш приятель —
И захрапел. — Не осуди его,
О мой зоил — иль все равно, читатель!
Спроси меня, как друга твоего, —
И знаешь ли, что я тебе открою?
У всякого есть свой конек, зимою
И летом, часто ездишь ты на нем,
То с наглостью, то ото всех тайком;
Но замечай — от тайных огорчений,
От явной неудачи, от тревог
И от бессонниц — в область сновидений
Тебя всегда уносит твой конек.
26
И все-таки, любезный, — будь ты гений
(В чем сомневаюсь), или знаменит
(И это отношу к числу сомнений)
И захрапи — как мой земляк храпит,
Не вынося и дружеского храпу,
Я на уши свою надвину шляпу,
Хлестну Пегаса по крутым бокам,
И марш! куда-нибудь! Какое нам
До сонных дело! пусть их почивают…
Другие люди ожидают нас —
Положим даже, и не ожидают,
Мы все-таки вплетем их в свой рассказ.
ГЛАВА 3
1
Каков Рим ныне — это все мы знаем.
Гостей разнохарактерной толпой
Он каждый год с поклоном навещаем.
Зато с июня, там, среди сухой
Растительности, нет гостям покоя
От духоты, от комаров и зноя.
Теперь июль, — но ты иди за мной
И не сердись, — Рим и в палящий зной
Такой же Рим. Вон те же капуцины
Бредут попарно с четками в руках,
Вон женщины широкие корзины
С бельем несут на стройных головах
2
И с пеною по раскаленным плитам
Вокруг бассейна катится вода;
Вон мальчик голову накрыл корытом,
Вон компаньол и целая орда
Ослов с кошелками цветной капусты
В пыли идут на рынок, и хоть пусты
Гостиницы и дремлет ветурин,
Один приезжий (старичок один)
Бредет к обедне с зонтиком. Слепые,
Безногие на лестницах сидят;
Закрыты окна: жалюзи сквозные
Кой-где раздвинуты, кой-где глядят,
3
Сквозь их раздвижки, очи огневые
Или мелькают, отражая день,
Нагие плечи.
Улицы глухие
И тесные прохладнее — там тень,
Там шорох, там продажа мелочная, —
Жиды и крик факинов, — там сырая
Кофейня даже днем освещена
Лючерной; там как снасти от окна
К окну, до чердаков, идут веревки,
На них фуфайки, юбки, простыни,
Белье внучат и бабушек обновки, —
В них солнце бьет, а улица в тени.
4
Зато и вонь почти невыносима;
Вот мутный Тибр, над ним плывут пары
И лихорадки, пугалища Рима,
Холодные сопутницы жары.
Дома над этим Тибром, — точно каждый
И пытку вынес и томится жаждой, —
Друг друга подпирают и теснят,
И окна их без стекол так глядят,
Как будто впадины, как будто очи
Насквозь проткнутые… Как там живут?
Как люди там проводят дни и ночи
И как, дыша миазмами, не мрут?
5
Где есть такие жалкие кварталы,
Там часто жалки шышные дворцы;
Но этого не знают кардиналы,
Не ведают отечества отцы.
Где бедность вопиющая, там, верьте,
И вопиющая неправда. Мерьте
Невежество невольное другим
Невежеством, умышленно глухим.
И немощь одного вам окажет ясно,
Какую немощь прикрывает тот,
Кто нынче вас осудит самовластно,
А завтра сгубит или оберет.
6
А где сам Пий? Французскими штыками
К престолу путь прочищен ли ему?
Прочищен. Бедный! въехал со слезами
Он в ворота столицы. Никому
Не отказал в воем благословеньи,
За всех молился, всем послал прощенье.
В особенности тем, кто мертвый пал.
Рим также со слезами подобрал
Своих сограждан, павших за свободу,
И перестал смеяться. Удино {*},
С республиканским знаменем, народу
Принес оковы — это ли смешно?!
{* Французский генерал, в 1849 году осаждавший и взявший Рим приступом.
(Прим. авт.)}
7
Прибывший из Гаэты Пий Девятый
Уже на даче. Дача у него —
Такие же из мрамора палаты…
Там воздух чище, — чище оттого,
Что дальше от жидовского квартала,
От Тибра, Форума и Квиринала.
«Все укатили! Рим пустой стоит,
Остались только боли», — говорит
Страж Ватикана, старый антикварий,
В ливрее, в белом галстуке, в чулках.
(Зимой он получает гонорарий
На безобидной службе при богах).
8
Вот он, в очках и будничной ливрее,
Не чувствуя томительных жаров,
Прохладные обходит галереи
И обметает ноги у богов.
Все эти боли так же безучастны
К страданьям Рима. Так же сладострастны
Вакханки, так же ясен Аполлон,
И также славой гордо блещет он,
Остановясь в своем воздушном беге…
Все так же вакх над чашею поник,
И, ногу заложа, в усталой неге
Стоит Силен, осклабя юный лик.
9
Но страшного, болезненного стона
Того, которого с детьми скрутил
И давит змей, страданий Лаокона
Французский барабан не заглушил;
Минервы, в силу мысли облеченной,
Во всеоружии, как мысль, рожденной,
Спокойно поджидающей врагов,
Не испугал холодный блеск штыков;
Ни бомбы, ни картечь, ни лицемеры —
Ничто не помешало красотам
Стыдливо страстной и нагой Венеры
Сиять а отраду людям и богам.
10
Хвала вам, камни? Знаю, кто не знает.
Что ваша слава меркнет в наши дни.
Но кто вас любит, тот вас понимает,
Недаром вы всем гениям сродни.
Как и они, вы заодно с природой:
Как и они, вы созданы свободой,
Недаром Рим невежественный к вам
Почтительнее, чем к своим попам.
Свободно горды и свободно страстны,
Не вы ли без позора и оков
Прошли, рабов стыдя (хоть и безгласны),
Через мытарства двадцати веков.
11
Рим не был бы давно великим Римом
И вечным городом не мог бы слыть,
Когда б искусство не было любимым,
Когда б Европа гордая ценить
Его развалин гордых не умела,
Когда б она, как «наши», поумнела
И не искала б чудных образцов
Для современных кисти и резцов.
Без иностранцев, и без их усердья,
Бесплодным окруженный пустырем,
Под звук органов, в лоне милосердья,
Рим с голоду заснул бы вечным оном.
12
Без иностранцев Рим не мог бы видеть,
Не мог бы слышать, скоро, может быть,
Он разучился б даже ненавидеть,
Как разучился пламенно любить.
И грудь его была бы без отзыва
На эти крики братского «призыва
(Ибо ни слава правды написать
Не позволяет папская печать).
Рим был бы глуше старого Китая,
И этот католический Китай
Догнил бы наконец и, умирая,
Конечно перешел бы прямо в рай.
13
Где воля — дерзость, там всегда скандалы;
Где мало пишут — много говорят;
Где люди шепчутся, там радикалы
В народ пускают слухи и молчат;
А пасмурные реакционеры
Чем злей, чем строже принимают меры,
Тем сами больше трусят, — уж таков
Исход вещей, и вывод мой не нов.
О чем же толки в этой полудикой
Столице? в Риме что за разговор?
Не чудо ли свершил святой Маврикий?
Не пойман ли гроза Албанских гор,
14
Бандит, а с ним и вся лихая банда?
С французскими солдатами вчера
Не подралась ли папская команда,
И целы ли при этом кивера?
Пока не то. Не то, — так что ж такое?
Какая сплетня не дает покоя?
Чернь упивается какой молвой?
Да вот, какой-то, говорят, больной
(Не то помешанный), крестообразно
Сложивши руки на пруди, стоит
На каменном мосту и праздно
На замок Ангела весь день глядит.
15
Ну, что ж?! Да говорят, что из-под шляпы
Его глаза горят таким огнем,
Как будто он на эту крепость папы
С проклятьем накликает божий гром.
В его ж лице так много скорбной муки,
Так худы пальцы, и так бледны руки,
Так пылен плащ, повиснувший на нем,
Что кажется не быть ему жильцом
На этом свете… Словом, очень страстный
Какой-то господин, и кто такой?
Eh! che losa! {*} стоит как балаганный
{* Кто это знает! (ит.).}
Актер или трагический герой.
16
А между тем, замеченный толпою,
Он не спешит, напротив, всю дают
Бму дорогу. Многие рукою
Его приветствуют, иные «ру»у жмут.
Чудак несчастный… или понимала
Толпа, что нужно храбрости не мало.
Чтоб выбрать эту позу — и стоять,
Стоять, стоять и все молчать, молчать.
Трагическая поза не годится
Нигде, но только в Риме погубить
Способна поза: ложь (c)сего боится,
И злу нельзя (молчаньем угодить.
17
_Кольми же паче_ угодить молчаньем
Отчаянья, с презреньем на устах.
И вот, донос, с подробным описаньем
Всей жизни чудака, уже в руках
Блюстителей священного порядка.
Для них все вздор: лень, голод, лихорадка,
Разбои по дорогам, но не вздор
Осмелившийся мыслить: это вор
Опасный, он у бога души крадет,
У бедных и богатых крадет он
Все то, что духовник в душе их садит
На пользу церкви, крадет веру, сон,
18
Доверье к иезуитам, безмятежность
И послушанье. Если уж карать
Таких воров, то всякая тут нежность
Некстати, надо их вязать, сажать,
Томить, пока у них не помутится
Рассудок. В Риме думать не годится,
Зато тайком позволено грешить,
Ибо святейший папа разрешить
Грехи всегда готов, по благодати
Ему дарованной, и так решил
Совет: не дураки мы, нам некстати
Щадить того, кто б нас не пощадил
19
На этот раз, к несчастью, опоздало
Святейшее судилище; скандал
Произошел ужасный, что не мало
Смутило даже граждан.
Жар спадал,
Заря, пронизанная облаками,
Обхватывала Рим, с его холмами,
И колокольни стройные церквей,
И куполы широкие на ней
Как силуэты резко вырезались;
Вдали пестрели выступы домов:
Над Тибром тени синие качались,
Предвестницы гнилых ночных паров.
20
Уж замок Ангела, всей шириною
И всей своей надхолмной высотой
В тени, казался массою сплошною,
Иль облаком лиловым, над землей
Осевшим в виде круглой цитадели;
Одни его края кой-где алели,
Да сверху ангел крылья простирал
И в золоте зари едва мелькал;
Статуи на мосту, как бы в припадке
Восторга, онемели, и на них
Как будто ветром мраморные складки
Крутились; но невозмутимо тих
21
Был вечер; пыль недвижная стояла
Как золотой туман, кой-где колокола
Перекликались. В улицах не мало
Гуляющих толпилось, демон зла
Бродил как сумерки, знаком не всем он,
Лишь избранным понятен этот демон.
Он сам сейчас префекту диктовал
Такой приказ: «Альберти, что смущал
Народ своею неприличной позой,
Схватить, препроводить и допросить»,
И, сам же тешась над такой угрозой,
Сбирается начальству насолить.
22
Чудак, который так себя прославил
Тем, что, быть может, тронут головой,
Уж на мосту давно свой пост оставил
И шел один по темной мостовой,
Свои усы прикрыв плащом от пыли.
Но вот его заметили. Следили
Сначала издали, потом за ним
Столпились и пошли (таков уж Рим).
Он оглянулся — все остановились;
Навстречу сотням глаз он поднял взгляд.
И странным выраженьем озарились
Его черты: он был и зол, и рад.
23
В одно и то же время и презренье
Мгновенное мелькнуло на губах,
И радость гордости, и сожаленье,
И смелость, и какой-то дикий страх;
Он побледнел и вздрогнул.
«Вы идете
Зачем? — спросил он громко, — или ждете,
Что я спасу вас! Господи, прости!
Иль думаете вы меня спасти?»
Толпа сконфузилась… уже готова
Была и удалиться, и отстать,
И верно б удалась, если б снова,
Насупив брови, он не стал ворчать.
24
«За вас мне больно, римляне, но шляпы
Я пред рабами не хочу снимать».
— «Но кто же ты?».
— «Кто? у шпионов папы
Спросите, ежели хотите знать».
Толпа заволновалась.
«Я Стефано
Альберти, я миланец, из Милана,
Узнав, что брат мой, защищая Рим,
В бою был ранен, я пришел за ним,
Чтоб отвезти на родину. В больнице
Почти здоровым обнял я его,
Но сестры милосердия к темнице
Приспособляли брата моего.
25
«В неволе он за то, что враг неволи,
За то, что благороден он и смел,
За то, что Рим любил, любил до боли,
Любил до слез, за то, что прилетел,
Сочувствуя великому народу,
В воротах Рима биться за свободу
В те дни, когда французский генерал
Вас бомбами громил и осыпал.
Увы! затмивши солнце вашей славы,
Французских пушек дым принес вам ночь,
Где ж вам помочь Италии, когда вы
И одному не можете помочь!
26
«Брат без суда отправлен в крепость латы
И вот томится с лишком, с лишком год.
Как видно, те же когти, те же лапы
У инквизиции: кто попадет —
Прощай! пощады нет! в одно лишь чудо
Я верил в Риме: в подкуп. Да! покуда
Бряцали скуды, верил я в него,
Но тем не спас я брата моего,
Мне не дал бог такого миллиона,
Который бы донес мою мольбу
До высоты апостольского трона
И мог бы увенчать мою борьбу.
27
«Теперь я нищий, все мои посланья,
В которых я описывал мои
И нужды, и душевные страданья,
Не доходили до моей семьи.
Одни монахи ими потешались.
И мысли у меня не раз мешались,
Хотелось мне бежать домой, домой!
Но как явиться к матери родной
Без сына? К братьям как прийти без брата?
К невесте как прийти без жениха?
Во имя бога и всего, что свято,
Я кардинала умолял… ха, ха!
28
«Мне отвечали: ждите амнистии,
Тогда простят. Простят! за что прощать!
За то ль, что брат мой, по словам мессии,
Пришел сюда за братьев умирать?
Он стоит славы, а не истязанья.
В священных книгах есть одно сказанье,
Как ангел из тюрьмы освободил
Петра апостола, цепь сокрушил
И растворил врата, а вы, Петровы
Наместники, вам тюрьмы воздвигать!
Да все свободное сажать в оковы!
Как вас за это не благословлять!
29
«Ключи от рая! где они?! Мы знаем
Ключи от вечных тюрьм. Кто видел их,
Ключи от рая?! Бели этим раем
Заведует палач друзей, родных,
Мучитель сына иль мучитель брата,
Заклятый враг всего, что сердцу свято,
Какой осел захочет в этот рай!
Нет, папа, нет, отец! не отворяй
Мне неба! Там, где ты, нет бога,
Нет истины, нет разума, и лет
Любви. Довольно, граждане, не много
Осталось мне глядеть на этот свет.
30
«Беречь себя не стоит: передайте
Мои отчаянье и горе землякам.
Мы больше не увидимся. Прощайте!»
И он ушел, и по его следам
Никто не тронулся, хоть и звучали
Шаги толпы… иные молча сжали
Кулак, иные принялись свистать,
Острить, смеяться, словно разогнать
Хотелось им обычную суровость.
Окошки отворялись, сверху вниз
Повисли головы, стараясь новость
Поймать, покуда все не разбрелись.
31
Ночь темная так быстро заливала
Равнины ,и холмы, что фонарей
Столица зажигать не успевала,
И только пахло дымом фитилей.
В одном из переулков дальних, чадных
И тесных, посреди совсем нескладных
Каких-то зданий, втиснутый кой-где
В разбитые руины и нигде
Не освещенных, шел Альберти. Видно,
Воров он не боялся, как бедняк.
(Иному трусу-богачу завидно,
Что бедняку не страшны глушь и мрак.)
32
«Стой!» Резкий шепот в темноте раздался,
И жаркий вздох пронесся над плечом.
«Альберти?.» — «Я. А ты откуда взялся,
Джузеп?» — «Синьор, я вас узнал с трудом,
И если б кто-нибудь другой попался,
Я б с ним теперь порядком расквитался
За глупую ошибку… Вы домой?»
— «Домой». — «Идите же скорей за мной,
Или сейчас поймают вас; лам надо
Таких, как вы, беречь». — «Беречь? Зачем?»
— «Молчите; тише! может быть, засада…
Тс! Будьте немы, и я буду нем».
33
И молча, светлые углы площадок
Минуя, улиц пять они прошли
И повернули к Тибру. Здесь осадок
Всех нечистот, которые текли
Из города, мог отравить дыханье,
Здесь над рекой ночное колыханье
Паров белесовато-голубых
Одно б могло навеять на иных
Тоску невыносимую. Верхушки
Деревьев низеньких из-за домов
Торчали, дальше квакали лягушки,
Как будто пели гимны в честь воров.
34
По темной лестнице они взобрались
На темный верх. Джузеп нащупал дверь
И так толкнул, что стены зашатались.
Дверь отворилась. «Ну, синьор, теперь
Вас никакой, ни друг ваш, ни собака,
Ни даже дьявол не найдет, per Вассо! {*}
{* Клянусь Вакхом! (ит.).}
Не только спрятать — можем и увезть.
Э! Вы не знаете, что значит месть
Отца и монсиньора Антонелли?
Не знаете?.. Так я когда-нибудь
Вам расскажу… Эге! Вы в самом деле,
Синьор, дрожите, — надо вам заснуть».
35
— «Джузеп! Я думал, что меня посадят
В одну темницу с братом, и тогда
Скорей заступятся, скорее сладят
С упрямством деспотизма, — да, да, да!
Я шел на это… Если здесь умру я
От лихорадки, чем, скажи, могу я
Полезен быть! А ежели я там
Умру, — о! может быть, я повод дам
К ужасным толкам, — этого боятся
В наш век и варвары». — «Ну вот, синьор,
Для этого и надо вам дождаться
Зимы, тогда и будет разговор.
36
«А летом, —