Поверю ль я, чтоб вы хотели Покинуть общество Москвы, Когда от самой колыбели Ее
I Чума явилась в наш предел; Хоть страхом сердце стеснено, Из миллиона мертвых тел
Я видел вас: холмы и нивы, Разнообразных гор кусты, Природы дикой красоты, Степей глухих
Воет ветр и свистит пред недальной грозой; По морю, на темный восток, Озаряемый молньей,
1 Мы пьем из чаши бытия С закрытыми очами, Златые омочив края Своими же
Слепец, страданьем вдохновенный, Вам строки чудные писал, И прежних лет восторг священный, Воспоминаньем оживленный,
Велик, богат аул Джемат,[1] Он никому не платит дани; Его стена – ручной булат;
Светает — вьётся дикой пеленой Вокруг лесистых гор туман ночной; Еще у ног Кавказа
Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана; Утром в путь она умчалась рано, По лазури
Ликует буйный Рим… торжественно гремит Рукоплесканьями широкая арена: А он — пронзенный в грудь
Вы мне однажды говорили, Что не привыкли в свете жить: Не спорю в этом;—
Ты слишком для невинности мила, И слишком ты любезна, чтоб любить! Полмиру дать ты
Ты мог быть лучшим королём, Ты не хотел. Ты полагал Народ унизить под ярмом.
Сидел рыбак веселый На берегу реки, И перед ним по ветру Качались тростники. Сухой
Восточное сказание В песчаных степях аравийской земли Три гордые пальмы высоко росли. Родник между