Кулак

Все благо и прекрасно на земле,
Когда живет в своем определенье;
Добро везде, добро найдешь
и в зле.
Когда ж предмет пойдет
по направленно,
Противному его предназначенью,
По сущности добро, он станет —
злом.
Так человек: что добродетель
в нем,
То может быть пороком.
Шекспир («Ромео и Юлия»)
1
День гаснет. Облаков громада
Покрыта краской золотой;
От луга влажною струей
Плывет душистая прохлада;
Над алым озером тростник
Сквозной оградою поник.
Порой куда-то пронесется
Со свистом стая куликов,
И снова тишь. В тени кустов
Рыбачий челн не покачнется.
Вдоль гати тянется обоз;
Скрипят колеса. За волами
Шагают чумаки с кнутами;
Кипит народом перевоз.
Паром отчалили лениво,
Ушами лошади пугливо
Прядут; рабочие кричат,
И плещет по воде канат.
Шлагбаум, с образом часовня,.
Избушки, бани, колокольня
С крестом и галкой на кресте,
И на прибрежной высоте
Плетни, поникнувшие ивы —
Все опрокинуто в реке.
Белеют мойки вдалеке,
Луками выгнулись заливы;
А там — кусты, деревня, нивы
Да чуть приметный сквозь туман
Средь поля чистого курган.
Тому давно, в глуши суровой,
Шумел тут грозно лес дубовый,
С пустынным ветром речи вел,
И плавал в облаках орел;
Синела степь безгранной далью,
И, притаясь за вал с пищальк,
Зажечь готовый свой маяк,
Татар выглядывал казак.
Но вдруг все жизнью закипело,
В лесу железо зазвенело —
И падал дуб; он отжил век…
И вместо зверя человек
В пустыне воцарился смело.
Проснулись воды, и росли,
Гроза Азова, корабли.
Те дни прошли. Уединенно
Теперь под кровлей обновленной
Стоит на острове нагом
Безмолвный прадедовский дом,
Цейхгауз старый. Тихи воды.
Где был Петра приют простой,
Купец усердною рукой
Один почтил былые годы —
Часовню выстроил и в ней
Затеплил набожно елей.
Но город вырос. В изголовье
Он положил полей приволье,
Плечами горы придавил,
Болота камнями покрыл.
Одно пятно: в семье громадной
Высоко поднятых домов,
Как нищие в толпе нарядной,
Торчат избенки бедняков;
В дырявых шапках, с костылями,
Они ползут по крутизнам
И смотрят тусклыми очами
На богачей по сторонам;
Того и жди — гроза подует,
И полетят они в овраг…
Таков домишко, где горюет
С женой и дочерью кулак:
На крыше старые заплаты,
Приют крикливых воробьев,
Карниз обрушиться готов;
Стена крива; забор дощатый
Подперт осиновым колом;
Двор тесный смотрит пустырем;
Растет трава вокруг крылечка;
Но сад… В сад после завернем;
Теперь мы в горенку войдем.
Она светла. Икона, печка,
С посудой шкап, сосновый стол,
Скамейка, красный стул без спинки,
Комод пузатый под замком —
Всё старина, зато соринки
Тут не заметишь ни на чем.
2
Хозяйка добрая, здорово!
Ты вечно с варежкой в руке,
И в этом белом колпаке,
И все молчишь! Порою слово
Промолвишь с дочерью родной,
И вновь разбитый голос твой
Умолкнет. Бедная Арина!
Повысушили до поры
Нужда да тяжкая кручина
Тебя, как травушку жары;
Поникла голова, что колос,
И поседел твой русый волос;
Одна незлобная душа
Осталась в rape хороша.
И ты, красавица, с работой
Сидишь в раздумье под окном;
Одной привычною заботой
Всю жизнь вы заняты вдвоем…
Глядишь на улицу тоскливо,
Румянец на лице поблек,
И спицы движутся лениво,
Лениво вяжется чулок.
О чем тоска? откуда скука?
Коса, что черная смола,
Как белый воск, рука бела…
Душа болит? неволя-мука?..
Что делать! подожди, пока
Прогонит ветер облака.
«Ох, Саша! полно сокрушаться!
Вот ты закашляешь опять… —
Промолвила старушка мать. —
Ну, в сад пошла бы прогуляться,
Вишь, вечер чудо!»
— «Все равно!
И тут не дурно: вот в окно
Свет божий виден — и довольно!»
— «Глядеть-то на тебя мне больно!
Бледна, вот точно полотно…»
И мать качала головою
И с Саши не сводила глаз.
«Поди ты! сокрушает нас
Старик! над дочерью родною
Смеется… Чем бы не жених
Столяр-сосед? Умен и тих.
Три раза сваха приходила,
Уж как ведь старика просила!
Один ответ: на днях приди…
Подумать надо… погоди…
Ты вот что, Саша: попытайся,
С отцом сама поговори,
Чуть будет весел».
— «Дожидайся!
Я думаю, в ногах умри, —
Откажет…»
Мать не отвечала,
Поникнув грустно головой.
?Чуть будет весел… Боже мой!
3″ что же я-то потеряла
Веселье? Ведь к чужим придешь,
Там свет иной, там отдохнешь;
А при отце язык и руки —
Всё связано! когда со скуки
В окно глядишь, и тут запрет!
Уж и глазам-то воли нет!»
— «Все осуждать его не надо.
Известно — стар, кругом нуждах
На рынке хлопоты всегда,
Вот и берет его досада.
Он ничего… ведь он не зол:
На час вспылит, и гнев прошел»,
— «Я так… я разве осуждаю?
И день — печаль, и ночь — тоска,
Тут поневоле с языка
Сорвется слово».
— «Знаю, знаю!
Как быть? Живи, как бог велел…
Знатьх положен таков предел».
Заря погасла. Месяц всходит,
На стекла бледный свет наводит;
За лес свалились облака;
В тумане город и река;
Не шевельнет листом осина;
Лишь где-то колесо гремит
Да соловей в саду свистит.
Молчат и Саша, и Арина,
Их спицы бедные одна
Не умолкают в тишине.
Как хорошо лицо больное
Старушки сгорбленной! Оно,
Как изваяние живое,
Все месяцем освещено.
В руках на миг уснули спицы,
Глаза на дочь устремлены,
И неподвижные ресницы
Слезой докучной смочены.
Сверкает небо огоньками,
Не видно тучки в синеве,
А у старушки облачками
Проходят думы в голове:
«Без деток грусть, с детьми не радость!
Сынок в земле давно лежит,
Осталась дочь одна под старость —
И эту горе иссушит.
Ну что ей делать, если свахе
Старик откажет? Как тут быть?
Я чаю, легче бы на плахе
Бедняжке голову сложить!
И без того уж ей не сладко:
Работа, скука, нищета…
Всю жизнь свою, моя касатка,
Что в клетке птица, заперта.
Когда и выйти доведется,
Домой придет — печальней дом…
Глядишь, на грех старик напьется,
О-ох, беда мне с стариком!
Ну, та ль она была сызмала?
Бывало, пела и плясала,
На месте часу не сидит,
Вот, словно колокольчик звонкий,
Веселый смех и голос тонкий
В саду иль в горенке звенит!
Бывало, чуть с постельки встанет,
Посмотришь — куколки достанет,
Толкует с ними: «Ты вот так
Сиди, ты глупая девчонка…
Вот и братишка твой дурак,
Вам надо няню…» И ручонкой
Начнет их эдак тормошить…
Возьмет подаст им на бумажках
Водицы в желудевых чашках.
«Ну вот, мол, чай, извольте пить!»
Уймися, говорю, вострушка.
Отец прикрикнет: «Посеку!»
Бедняжка сядет в уголку,
Наморщит лобик, как старушка,
И хмурится. Отец с двора —
Опять потешная игра».
И мать работу положила,
Печной заслон впотьмах открыла,
Достала щепкой уголек
И стала дуть. Вдруг огонек
Блеснул — и снова замирает.
Вот щепка вспыхнула едва, —
Из мрака смутно выступает
Старушки бледной голова.
3
Уж стол накрыт, и скудный ужин
Готов. Покой старушке нужен,
Заснуть бы время, — мужа ждет;
Скрипит крылечко, — он идет.
Сюртук до пят, в плечах просторен,
Картуз в пыли, ни рыж, ни черен,
Спокоен строгий, хитрый взгляд,
Густые брови вниз висят,
Угрюмо супясь. Лоб широкий
Изрыт морщинами глубоко,
И темен волос, но седа
Подстриженная борода.
«Устал, Лукич? — жена спросила, —
Легко ль, чуть свет ушел с двора!
Садись-ко ужинать: пора!»
— «Не каплет сверху… заспешила! —
Ответил муж. — Успеешь, друг! —
И, сняв поношенный сюртук,
На гвоздь повесил осторожно,
Рубашки ворот распустил,
Лицо и руки освежил
Водою. — Ну, теперь вот можно
За щи приняться».
— «Вишь, родной! —
Старушка молвила. — Не спится!
Всю ноченьку провеселится,
Поди, как свищет!»
— «Кто такой?» —
Ответил муж скороговоркой,
Ломая хлеб с сухою коркой.
«Соловьюшек у нас в саду».
— «Сыт, стало. Коли б знал нужду,
Не пел бы. Мне вот не поется,
Как хлеб-ат потом достается…
Ты, Саша, ужинала, что ль?»
— «Мы ждали вас».
— «Подай мне соль».
Дочь подала.
«За ужин села,
Так ешь! ты что невесела?»
— «Я ничего».
— «Гм… дурь нашла!
Так, так!»
Старушка поглядела
На Сашу. Саша поняла
И ложку нехотя взяла.
«Ох, эта девичья кручина! —
Отец, нахмурясь, продолжал
И мокрой ложкой постучал
Об стол. — Все блажь! Подбавь, Арина,
Мне каши… да, все блажь одна!
Я знаю, отчего она,
Смотри!»
— «Опять не угодила!
За смех — упрек, за грусть — упрек…
Ну, грустно, — что ж тут за порок?
Что за беда?»
— «Заговорила!
Язык прикусишь! берегись!
Вишь ты!..» И жилы напряглись
На лбу отца. Гроза сбиралась.
Но Саша знала старика,
Словам дать волю удержалась, —
И пронеслися облака
Без грома.
Чашка опустела.
Лукич усы свои утер
И, помолившись, кинул взор
На Сашин хлеб. «Ломтя не съела…
Сердита, значит… Прибирай!
Есть квас-то на ночь?»
— «Есть немного».
— «Ну, принеси. Сейчас ступай!»
— «Куда ж идти? Теиерь nopsora
Не сыщешь в погребе: не день…»
— «Ну-ну! пошевельнуться лень!»
Дочь вышла. На лице Арины
Слегка разгладились морщины.
Старик, мол, трезв… Иль он любви
Не знает к детищу родному?
Скажу про Сашу… не чужому…
Что ж! Господа благослови!
И подле мужа робко села.
«Лукич!»
— «Ну, что там?»
— «Я хотела…
Того… с тобой поговорать…
Не станешь ты меня бранить?..»
— «За что?»
— «Начать-то я не смею».
— «Ну» ладно, ладно! говори».
— «Вишь, мы вот стары, я болею,
Совсем свалюсь, того смотри,
Обрадуй ты меня под старость —
Отдай ты дочь за столяра!»
— «Обрадуй… что же тут за радость?
Вот ты, к примеру, и стара,
А дура!., стало, есть причина,
Зачем я медлю… Эх, Арина!
Пора бы, кажется, умнеть!»
— «Как мне на Сашу-то глядеть?
Она час от часу худеет.
Ведь я ей мать!»
— «Повеселеет!
Ты знаешь, девичья слеза —
Что утром на траве роса:
Пригреет солнце — и пропала».
— «Пуеть я отрады не ведала,
Хоть ей-то, дочери, добра
Ты пожелай!»
— «В постель пора!
Оставь, пока не рассердился!»
Старушка в спальню побрела.
Там перед образом светился
Огонь. В углу кровать била
Без полога. Подушек тени
Как будто спали на стене.
Арина стала на колени,
И долго, в чуткой тишине,
Перед иконою святою
Слеза катилась за слезою.
Меж тем Лукич окно открыл
И трубку медленно курил;
Сквозь дым глаза его без цели
На кудри яблоней глядели.
«Ну, завтра ярмарка. Авось
На хлеб добуду. Плохо стало!
Ходьбы и хлопотни немало,
А прибыли от них — хоть брось!
Другим, к примеру, удается:
Казна валится, точно клад;
Ты, право, грошу был бы рад,
Так нет! Где тонко, тут и рвется.
Порой что в дом и попадет,
Нужда метлою подметет.
Вот дочь невеста… все забота!
И сватают, да нет расчета:
Сосед наш честен, всем хорош,
Да голь большая — вот причина!
Что честь-то? коли нет алтына,
Далеко с нею не уйдешь.
Без денег честь — плохая доля!
Согнешься нехотя кольцом
Перед зажиточным плутом:
Нужда — тяжелая неволя!
Мне дочь и жаль! я человек,
Отец, к примеру… да не век
Мне мыкать горе. Я не молод,
«Лукич — кулак!» — кричит весь город.
Кулак… Душа-то не сосед,
Сплутуешь, коли хлеба нет.
Будь зять богатый, будь помога,
Не выйди я из-за порога,
На месте дай бог мне пропасть,
Коли подумаю украсть!
А есть жених, наверно знаю…
Богат, не должен никому,
И Саша нравится ему.
Давно я сваху поджидаю».
Так думал он. А ветерок
Его волос едва касался,
И в трубке красный огонек
Под серым пеплом раздувался.
Порой катилася звезда,
По небу искры рассыпала
И гасла. Ночь благоухала,
И белых облаков гряда
Плыла на север. Жадно пили
Росу поникшие листы
И звуки смутные ловили.
При свете месяца кусты,
Бросая трепетные тени,
Казалось, в царство сновидений
Перенеслись. Меж их ветвей
В потемках щелкал соловей.
Быть может, с детства взятый в руки
Разумной матерью, отцом,
Лукич избег бы жалкой муки —
Как ныне, не был кулаком.
Велик, кто взрос среди порока,
Невежества и нищеты
И остается без упрека
Жрецом добра и правоты;
Кто видит горе, знает голод,
Усталый, чахнет за трудом
И, крепкой волей вечно молод,
Всегда идет прямым путем!
Но пусть, как мученик сквозь пламень,
Прошел ты, полный чистоты,
Остановись, поднявши камень
На жертву зла и нищеты!
Корою грубою закрытый,
Быть может, в грязной нищете
Добра зародыш неразвитый
Горит, как свечка в темноте!
4
Быть может, жертве заблужденья
Доступны редкие мгновенья,
Когда казнит она свой век
И плачет, сердце надрывая,
Как плакал перед дверью рая
Впервые падший человек!
Еще ребенком, не стесненный
В привычках жизни обыденной,
Лукич безделье полюбил.
Своим Карпушкой занят был
Торгаш, отец его, не много,
Хоть и твердил сынишке строго:
«А вот, господь даст, доживем,
Мы поглядим, каким добром
Воздашь отцу за попеченье.
Тут можно человеком быть:
Сызмала началось ученье —
Псалтырь и все… тут можно жить!
Я и читать вот не учился,
Да вышел в люди: сыт, обут…»
И под хмельком всегда бранился:
«Ты, дескать, баловень1 ты плут1..»
И сына за вихор поймает,
Так, ни за что… Ну вот, мол, знай!
Дерет, дерет — до слез таскает
И молвит: «Ну, ступай, играй!»
А мать свое хозяйство знала,
В печи дрова со счетом жгла,
Горшки да чашки берегла.
И ей заботы было мало,
Когда зимой, по целым дням,
Забросив книжку и указку,
Сынок катался по горам.
Раздолье!.. Легкие салазки
Со скрипом по снегу летят,
На них бубенчики звенят.
«Как смел ты утром не являться?» —
Ему учитель говорил.
«У нас молебен в доме был,
Мне батюшка велел остаться».
— «Ты до обеда где ходил? —
Кричал отец. —
Час целый ждали».
— «Учитель не нускал домой:
Зады сидели повторяли…»
Бывало, летнею порой
Тайком залезет в сад чужой,
Румяных яблок наворует,
Тащйт их к матери. «Где взял?»
— «А это мне Сенютка дал,
Вот ешь!» — И мать его целует:
Поди, мол, родила сынка,
Не съест без матери куска!
Порой грачей в гнезде поймает:
«Эй, Сенька, у меня грачи!
Давай менять на калачи!»
— «Не надо!» — Сенька отвечает.
«Ну, и не надо… вот им! вот!» —
И головы грачам свернет,
Парнишку больно оттаскает
И прибежит домой, ревет.
«О чем ты?» — мать в испуге спросит.
«Да вот Сенютка, — сын голосит, —
Моих грачей закинул в ров
И надавал мне тумаков».
Карпушка на поги поднялся
И все без дела оставался,
Покамест вздумалось отцу
В науку мудрую к купцу
Его отдать. Тут все расчеты —
Торговых плутней извороты —
Он изучил и кошелек
Казной хозяйскою, как мог,
Наполнил. Годы шли. Скончался
Его отец; угасла мать.
Невесту долго ли сыскать?
И сын женился. Распрощался
С купцом; заторговал мукой;
И как по маслу год-другой
Все шло. Но вдруг за пень задело:
Тут неудача, там сплошал…
Спустил, как воду, капитал
И запил: горе одолело!
Искать местечка — стыд большой;
Искать решился — отказали.
А ремеслу не обучали;
Подумал — и махнул рукой:
«Тьфу, черт возьми, да что за горе!
Пойду на рынок поутру,
Так вот и деньги! Рынок — море1
Там рыба есть, умей ловить!
Достанет как-нибудь прожить!»
И с той поры, лет тридцать сряду,
Он всякой дрянью промышлял,
И Лукича весь город знал
По разным плутням, по наряду,
По вечной худобе сапог
И по загару смуглых щек.
5
Флаг поднят. Ярмарка открыта.
Народом площадь вся покрыта.
На море пестрое голов
Громада белая домов
Глядит стеклянными очами;
Недвижная, затоплена
Вся солнца золотом она.
Люд божий движется волнами…
И кички с острыми углами,
Подолы красные рубах,
На черных шляпах позументы
И ветром в девичьих косах
Едва колеблемые ленты —
Вся деревенская краса
Вот так и мечется в глаза!
Из лавок, хитрая приманка,
Высматривают кушаки,
И разноцветные платки,
И разноцветная серпянка.
Тут груды чашек и горшков,
Корчаг, бочонков, кувшинов;
Там — лыки, ведра и ушаты,
Лотки, подойники, лопаты,
Колеса… «Где? Какая дрянь?
Ты вот на ступицу-то глянь!» —
Торгаш плечистый повторяет
И бойко колесом вертит.
А парень крендель доедает,
«Сложи полтину, — говорит, —
Возьму и дегтю, вот мазницы…»
«Нет, врешь! отдай за рукавицы!
Ты гаманок-то свой не прячь!» —
Кричит налево бородач.
Здесь давка: спорят с мужиками
За клячу пегую купцы,
И Лазаря поют слепцы,
Сбирая медными грошами
Дань с сострадательных зевак.
Набит битком толпой гуляк
Приют разгула и кручины
Под кровлею из парусины.
«Ох, православные! я пьян!» —
В бумажном колпаке и в блестках,
Кривляясь с бубном на подмостках,
Народ дурачит шарлатан
И корчит рожу… «Как обман! —
Повертывая головою,
Цыган проносится с божбою. —
Коню не двадцать лет, а пять.
Жены, детей мне не видать!»
Веселый говор, крик торговли,
Писк дудок, песни мужичков
И ранний звон колоколов —
Все в гул слилось. Меж тем оглобли
Приподнялись поверх возов,
Как лес без веток и листов.
Лукич на ярмарке с рассвета;
Успел уж выпить, закусить,
Купить два старых пистолета
И с барышом кому-то сбыть.
Теперь он с бабою хлопочет,
Руками уперся в бока,
Лицо горит, чуть не соскочит
Картуз с затылка, — речь бойка.
«Ты вот что, умная молодка,
По сторонам-то не смотри,
Твой холст, к примеру, не находка…
Почем аршин-то? — говори».
— «По гривне, я тебе сказала;
Вон и другие так берут».
— «Не ври! куда ты указала!
Там по три гроша отдают!»
— «И, що ты! аль я одурела!
Поди-ко цену объявил!
Купец четыре мне сулил,
Да я отдать не захотела…
Вон он стоит…»
— «Ха-ха! ну так1;
Отдай! и ты не догадалась!
Эх, дура! с кулаком связалась!
Ведь он обмеряет! кулак!
А я на совесть покупаю…
Эй, голова! почем пенька?» —
Остановивши мужика,
Он закричал.
«Спасибо! знаю!..»
«Должно, наш брат учил тебя!» —
Лукич подумал про себя
И снова с бабою заспорил,
Голубушкою называл,
Раз десять к черту посылал
И напоследок урезонил.
Из-под полы аршин достал,
Раз!., раз!., и смерена холстина.
«Гляди вот: двадцать три аршина».
— «Охма! тут двадцать семь как раз!»
— «Что, у тебя иль нету глаз?
Аршин казенный, понимаешь!
Вот на… не видишь, два клейма!»
— «Да как же так!»
— «Не доверяешь?»
— «Я дома мерила сама».
— «Тьфу! провались ты! я сумею
Без краденой холстины жить!
Глаза, что ль, ею мне накрыть?
Так я, к примеру, крест имею!»
И кошелек он развязал,
На гривну бабу обсчитал
И торопливо отвернулся:
Прощай, мел! верно!., недосуг!
Пошел было в толпу — и вдруг
С помещиком в очках столкнулся.
«Мое почтенье, Клим Кузьмич!
Не купите ли, сударь, бричку?
Отличный сорт!»
— «Ба, ба! Лукич!
Ты не забыл свою привычку —
Прислуживаешь, братец, всем?»
— «Что делать! сами посудите,
Я тоже хлеб, к примеру, ем…
А бричка дешева-с! купите!»
— «Нет, я на бричку не купец.
Не попадется ль жеребец?
Вот не найду никак, мученье!
А нужен к пристяжным под шерсть —
Караковый».
— «Есть, сударь, есть!
Рысак! А бег — мое почтенье!»
И он прищелкнул языком:
Да-с! одолжу, мол, рысаком!
«Ты плут естественный, я знаю;
Смотри, Лукич! не обмани!»
— «Ну вот-с, помилуйте! ни-ни!
Я вас с другими не сравняю.
Тут… Вам Скобеев незнаком?»
— «Нисколько».
— «Он, сударь, кругом
В долгах: весь в карты проигрался,
Теперь рысак один остался…
Ну конь! Глазами, ваша честь,
Вот так, к примеру, хочет съесть!
Черт знает, просто загляденье!»
— «Да правда ль?»
— «Недалёко дом,
Коли угодно, завернем,
Посмотрим».
— «Сделай одолженье!
А помнит, ли, купил ты мне
Собаку как-то по весне?»
— «Плохонька разве?»
— «Околела,
Не взял бы черт зндет чего!»
— «Охотиться не захотела…
Поможем, сударь, ничего!..
Ах! тут вот есть у офицера
Собака… кличку-то забыл,
Вчера денщик и говорил…
Ну и животное, к примеру:
Брось в воду гривенник — найдет!
Вот вам купить бы».
— «Рад душою!
Но для чего ж он продает?»
— «Что делать станете с нуждою!
Наследство дядя обещал,
А при смерти не завещал,
Есть нечего… семья большая…»
— «А, вот что!» — барин отвечал
И, гибкой тросточкой играя,
Поглядывал по сторонам
И напевал: «тири-та-рам…»
6
«Вот-с, двухэтажный, с мезонином…» —
Лукич помещику сказал
И дом Скобеева, аршином
Махнув направо, показал.
«Эй, кучер! соня!»
Кучер плотный,
Бессмысленно разинув рот,
Дремал на камне у ворот.
«Иль ночь-то не спал, беззаботный?» —
Лукич у кучера спросил.
Тот вздрогнул и глаза открыл,
Достал тавлинку из кармана
И сильно в ноздри потянул.
«Где барин?»
— «Ась? А… чхи! Татьяна
Мне говорила… чхи!.. пьет чай».
— «Потише рот-то разевай!
Вишь, зачихал. Эх ты, приятель!
На рысака вот покупатель…»
— «Ну, что же, стало, показать?»
— «Ведь не заочно покупать».
— «А барин?»
— «Выводи, он знает».
И кучер скрылся. «Клим Кузьмич! —
Сказал вполголоса Лукич. —
Сноровка делу не мешает —
Ему на водку надо дать…»
— «Ну, дураку-то!»
— «Как узнать!
Бывает, и дурак годится.
Он, рыжий черт, не постыдится
И господину понаврет,
Что наш-де конь нам не подходит
И корм-де впрок ему нейдет.
Ей-богу-с! Этот хамский род
Господ частенько за нос водит!»
Помещик смехом отвечал
И два четвертака достал.
Лукич в конюшню торопливо
Вошел и молвил: «Живо! живо!»
В карман свой деньги опустил
И кнут у кучера спросил.
«Вон на стене… не тут… правее.
Статья-то, слышь, не подойдет:
Ведь конь с запалом — заревет». —
«Ты не крути, держи умнее.
А ну-ка, дорогой рысак,
Подставь бока… Вот так! Вот так!
Прр! Прр! На двор его скорее!..»
И бедный конь через порог
Вдруг сделал бешеный скачок,
Глазами дико покосился
И начал землю рыть ногой.
Лукич, смеясь, посторонился, —
Вишь, дескать, бойкий стал какой!
Помещик подошел. Рукою
Коня по шее потрепал
И с лоском гривою густою
Полюбовался. Холку взял,
Поправил набок. Осторожно
Ощупал ноги, мышки, грудь
И молвил: «Надобно взглянуть
На зубы». — «Оченно возможно», —
Кудрявый кучер отвечал
И зубы рысаку разжал.
«Э! Конь-то молодой! три года…
Лишь стал окраины ронять…
А ну, нельзя ли пробежать?
Стой, стой! Да, недурна порода!» —
«А бег-то, бег-то, Клим Кузьмич!
А шея! — говорил Лукич. —
Позвольте-с, вот и сам хозяин».
Хозяин был румяный барин,
С усами, с трубкою в руке,
В фуражке, в черном сюртуке,
Со знаком службы беспорочной,
Обрит отлично, сложен прочно,
Взгляд строг, навыкате глаза
И под гребенку волоса.
«Скобеев, сударь. Честь имею…
А вы-с? коли спросить я смею…» —
Он покупателю сказал.
«Долбин, помещик. Я узнал,
Что рысака вы продаете…»
— «Так точно».
— «Дорого ль возьмете?»
— «Позвольте в дом вас попросить».
— «Зачем же? можно тут решить».
— «Четыреста. Коню три года».
— «Я видел. А чьего завода?»
— «Орловой».
— «Дорого-с. Не дам.
А вот за триста — по рукам».
— «Я не торгаш, предупреждаю.
Три с половиною дают,
Прийти хотели — и придут».
— «Все врет! — Лукич подумал. — Знаю…»
И молвил: «Я и приводил».
— «Ну, ну!» — Скобеев перебил.
— «Я не обидел вас словами;
Что ж! наше дело сторона.
Не дорогая, мол, цена,
Я вот что…» — и старик руками
Развел.
Хозяин был упрям,
И плохо подвигалась сделка.
«Ударьте, сударь, по рукам! —
Лукич, как бес, шептал украдкой
Помещику. — Ведь дело гадко!
Скобеев спятится рот-вот…
Кончайте! сотня не расчет!»
Долбин стоял в недоуменье,
Поглядывал на рысака:
Картина конь! на старика, —
Тот весь дрожал от нетерпенья:
Усами шевелил, мигал,
К карману руку прикладал…
Не прозевай, мол! что ты смотришь?
Покаешься, да не воротишь.
Мне что! я не желаю зла…
И сделка кончена была…
Кому не свят обычай русский!
И вот за водкой и закуской
Скобеев в Долбин сидят.
Червонцы на столе звенят;
Лицо хозяина сияет;
Он залпом рюмку выпивает,
Остатки в потолок — вот так!
Деекать, попрыгивай, рысак.
Долбин поморщился немного,
Но тоже выпил. У порога
Лукич почтительно стоял
И очереди ожидал;
Хватил и молвил: «Захромаю
С одной-с…»
Скобеев не слыхал,
Беседу с гостем продолжал:
«Так вот что, Клим Кузьмич! Я знаю
Именье ваше… проезжал…
Земли довольно…»
— «Рук немного!
Душ тридцать. Впрочем, не беда:
На месячине все».
— «Ах, да!
Мысль недурна».
— «Но надо строго
Следить. Внимательность нужна».
— «Ленятся?»
— «Ужас1 Разоряют]
Заставишь сеять, семена
За голенища засыпают,
Порою в землю зарывают!»
— «Неужто?»
— «Просто нет души!
Хоть кол на голове теше,
Не убедишь!.. Я раз гуляю,
Гляжу — нырнул мальчишка в рожь…
Э! погоди, мол, не уйдешь!
И что же, сударь, открываю?»
— «Ну-с?»
— «Он колосья воровал!
Шапчонку верхом их набрал!
На что, мол? Хлопает глазами
Да хнычет».
— «Этакой разврат!
Ужасно! и отцы молчат?»
— «Нашли тут! научают сами…
Не наедятся, черт возьми!
Что хочешь, как их ни корми!»
— «Вот саранча!»
— «Да-с! наказанье!
Вы как? на службе?»
— «Да… служил…
В комиссии под лямкой был».
— «Так… Вышли?»
— «Родилось желанье
Окончить, знаете, свой век
Покойно: грешный человек, —
Устал трудиться».
— «Ох, создатель! — Лукич подумал. —
Вот и верь!
Не скажет ведь, за что теперь
Он под судом… хорош приятель!
Давно ль деревню-то купил?
А говорит — под лямкой был».
Помещик встал и распростился.
Он к воротам, Лукич вослед.
«За труд, сударь» — и побожился:
Коню-то ведь цены, мол, нет.
«Вот два целковых».
— «Что вы-с, мало!
Как можно! это курам смех!
Гм… время, значит, так пропало…»
— «Ну сколько же?»
— «Да пять не грех».
Долбин эаспорил.
«Воля ваша,
Хоть не давайте ничего!
Мы, стало, служим из того…
А все, к примеру, глупость наша:
Добра желаешь».
— «Эх, какой!
Один прибавлю. Да! постой!
Насчет собаки…»
— «Что ж, извольте!
Оно вы скупы, да пойдемте:
Я не сердит, служить готов».
— «Теперь я занят».
— «Мы с двух слов!»
— «Нет, нет! до завтра. Срок не долог».
— «Упустим: час в торговле дорог!»
— «Пустое! Кучер! эй! за мной!
Введи коня!»
— «Ну, бог с тобой! — Лукич подумал.
— Заскупился,
Вот покупатель-то явился!
Ведь с виду смотрит молодцом:
Очками, тростью щеголяет
И на спине колпак с махром
Черт знает для чего таскает;
А хорошенько разберешь —
Выходит так себе… как глина,
Что хочешь из нее сомнешь.
Эх, плачет по тебе дубина!
Добру сумела б научить,
Да некому дубиной бить!
Не то дурак… развесил уши,
Разинул рот и верит чуши,
Скобеев будто задолжал,
Всё, значит, в карты проиграл.
Как раз! Ему и проиграться!
Да он удавится за грош!»
— «Эй, старый хрыч! кого ты ждешь?
Пора всвояси убираться!» —
С крыльца Скобеев забасил.
Лукич за козырек хватился,
Картуз под мышку положил
. И молвил: «Ну, сударь, трудился!
Весь лоб в поту!»
— «Платок возьии,
Утрись».
— «Утремся. Я детьми
За вашу клячу-то божился,
Не грех за хлопоты мне взять».
— «Вишь, старый шут, чем похвалился!
Я б без тебя сумел продать.
Взял с одного, ну, знай и меру…
А много заплатил Долбин?»
— «С него возьмешь! хоть бы алтын,
Такая выжига, к примеру!»
— «Все лжешь!»
— «Бывает, что и лгу,
А перед вами не могу:
Не хватит духу».
— «Это видно!..
Я б дал, нет мелочи в дому».
— «Да не шутите, сударь, стыдно!»
— «Не забываться! рот зажму!»
— «Благодарим. Не вы ли сами
Просили вашу клячу сбыть?»
— «Взял с одного, ты с барышами — И полно!»
— «Что и говорить!
Вот щедрость! Гм!.. мое почтенье!
Останься с рюмкою вина…
Ну, дорогое угощенье!»
— «Вишневка. Как? ведь недурна?»
— «Хоть рубль-то дайте!»
— «Чести много,
Пожалуй, на вот четвертак».
— «Себе возьмите, коли так!
Эх, барин! не боишься бога!»
— «Я говорил тебе — молчать!»
— «Потише! можно испугать!..
Он четвертак, к примеру, вынул,
Вишь, умник — дурака нашел…»
И свой картуз Лукич надвинул,
С досады плюнул — и ушел.
Горят огни зари вечерней,
В тумане прячутся деревни,
И все темней, темней вдали.
За пашнями, из-под земли,
Выходит пламя полосами
И начинает тут и там
Краснеть по темным облакам,
По синеве над облаками,
И смотришь — неба сторона
Висит в огне потоплена.
Сквозь сумрак поле зеленеет;
Угрюмо на краю небес
Насупился кудрявый лес;
Едва приметный, он синеет.
Как будто туча приплыла
И в поле ночевать легла.
Соха на пашне опочила,
Дорожка торная мертва.
Вдруг начал перепел: вва! вва!
И смолк.
Но пыль, как дым, покрыла
Весь город; так и ест глаза!
Д[ворянско]й улицы краса,
Поникли тополи печально,
Наводит грусть их жалкий вид,
На стеклах кое-где горит
Зари румяной луч прощальный,
Напоминая цвет лица
Полуживого мертвеца.
Угрюмо смотрит с тротуара
Чугунных пушек ряд немой,
Угрюмо ходит часовой
На каланче и — весть пожара —
И днем, и ночью черный флаг
Готов он вздернуть. Что ни шаг —
Всё вывески. Вот подъезжает
Телега; вдруг, как из земли,
Рука и палка вырастает;
Телега скрылася вдали.
Уже прохладен воздух сонный,
И месяц отражен рекой,
Но камень, солнцем накаленный,
Доселе тепел под ногой.
Лукич в свой домик возвращался.
Прищурив мутные глаза,
Он шел один, беа картуза,
И сильно в стороны шатался,
И вслух несвязно бормотал:
«А вам-то что? Вы что такое?
Вишь умники! ну, погулял!
Ведь на свое, не на чужое!..
Слышь, Клим Кузьмич! каков рысак?
Плохонек? ну, вперед наука!
На то, к примеру, в море щука,
Чтоб не дремал карась… да, так!
Ты верил на слово, и ладно;
Выходит дело, ты и глуп!
А мне-то что? Мне не накладно,
Мне благо, что купец не скуп.
Э! А собаку-то, приятель!
Молчишь… сердит за рысака…
Да, ты теперь не покупатель,
И не нуждаюся пока.
Да где я?.. Что за чертовщина!
Постой-ка, осмотрюсь кругом…
Я помню, от угла мой дом
Четвертый… экая причина!
Дай сосчитаю: вот один,
Другой и третий… больше нету…
Тут пустошь и какой-то тын…
Да как же прежде пустошь эту
Я здесь ни разу не видал?..
Тьфу, пропасть! ничего не знаю!
А! догадался! понимаю!
Не в эту улицу попал».
7
Арине сердце предвещало,
Что пьян и грозен муж придет;
Чуть раздавался скрип ворот,
В озноб и жар ее кидало.
Свеча горела. За чулком
Грустила Саша под окном.
Заботам чужд, как уголь, черный,
Не унывал лишь кот проворный:
Клубком старушки на полу
Играл он весело в углу.
«Иду!.. — раздался на крылечке
Знакомый крик. — Огня подать!»
И Саша бросилася к свечке,
Отца готовая встречать.
Дверь распахнулась — он явился:
Лоб сморщен, дыбом волоса,
Дырявый галстук набок сбился,
И кровью налиты глаза.
«Без картуза!» — всплеснув руками,
Старушка молвила.
«Молчать!
Я дам вам дружбу с столярами!
Тсс!., смирно!., рта не разевать!..»
— «Постойте! — Саша говорила.
— Я вас раздену».
— «Раздевай!..
Ну да! и галстук… все снимай!..
А ты о чем вчера грустила?»
— «Так, скучно было».
— «Врешь! не так!
Ты думаешь, отец дурак…
Целуй мне руку!»
Дочь стояла
Недвижно; только по лицу
Сквозь бледность краска выступала.
«Не стою?.. А! поцеловала!
Противно, значит… да! отцу!
Едва губами прислонилась!»
— «Ну, началось!» — сказала дочь
И отошла с досадой прочь.
«Разуй меня! куда ты скрылась?»
Но Саша медлила.
«Идешь?..
Ну, ладно. Тише! что ты рвешь!
Не надо!»
— «Полно издеваться!
Давайте!»
— «Цыц!»
— «Ведь брошу!»
— «Как?
Ну брось!., ну брось!., отец дурак,
Ну что ж? Не грех и посмеяться…
А я заплачу… не впервой…
Вот плачу… смейся! Бог с тобой!»
— «Да ляг! — промолвила старушка.
— Хоть тут — на лавке. Вот подушка».
— «Чего? учи-ко дочь свою!
А я вот песню запою:
Лучина…
— «Полно, старичина!
Грешно! какая там лучина!»
— «Молчать! я хлеба мало ел!
Вот это кто добыть умел?»
И серебро свое он вынул
И по полу его раскинул.
«На что ж бросать-то?»
— «Стой, не тронь!
Не подбирай! туши огонь!»
— «Да ляг! потушим!»
— «А! потушишь!
Украсть хотите? нет, постой!»
— «Из-за чего ты нас все крушишь?
Ну, пьян, и спал бы, бог с тобой!»
— «Кто пьян? Ты мужу так сказала?
Куда? не спрячешься! найду!»
— «Оставьте! — Саша умоляла.
— Она ушла, ушла!:, в саду».
— «Прочь от двери! ты что пристала?
А кто тебе вот это сшил? —
И дочь он за рукав схватил.
— Ну, что ж, к примеру, замолчала?»
У Саши загорелся взор,
И все лицо, что коленкор,
Вдруг побелело. «Не кричите!»
— «Кто сшил?»
— «Сама!»
— «Вот раз! вот дна!»
И половина рукава
Упала на пол.
— «Рвите! рвите!
За то, что для себя и вас
За делом не смыкаю глаз!
За то, что руки вам целую
И добываю хлеб иглой,
Или, как нынче, в ночь глухую,
Вот так терплю!.. И вы родной!
И вы отец!»
Старик смутился,
Как ни был пьян, но спохватился
И плюнул дочери в глаза,
И, верно б, грянула гроза,
Но Саша за отцом следила:
Вмиг от удара отскочила
Назад — и бросилася воп.
Лукич в сои крепкий погружен.
Свеча погасла. Всё сидели
И мать и дочь в саду густом,
И звезды радостным огнем
Над головами их горели.
Но грозно, в синей вышине,
Стояла туча в стороне;
Сверкала молния порою —
И сад из мрака выступал
И вновь во мраке пропадал.
Старушка робкою рукою
Крестилась, вся освещена
На миг, и, пробудясь от сна,
На ветке вздрагивала птичка,
А по дворам шла перекличка
У петухов.
«Не спишь, дитя? —
Старушка молвила, кряхтя. —
Я что-то зябну… ох! поди-ты,
Как грудь-то больно!»
— «Вот платок;
Покройтесь».
— «Что ты, мой дружок1
И будут у самой открыты
До света плечи!»
— «Мне тепло». —
«Нет, нет! не надо! все прошло!»
Но дочь старушку убедила
И грудь и шею ей покрыла
Платком. Сама, как часовой,
Бродила по траве сырой.
Прогулка грустная не грела
Ее продрогнувшего тела.
Тут горе… горе впереди,
Теперь и прежде… И в груди
Досада на отца кипела.
Потрясена, раздражена,
Вдыхала с жадностью она
Холодный воздух, хоть и знала,
Что без того больной лежала
Не так давно. Теперь опять
Хотела слечь — и вновь не встать.
В саду зеленом блеск и тени,
На солнце искрится роса;
Веселых птичек голоса
Перекликаются в сирени;
Прохлада свежая давно
Плывет в открытое окно.
Старушка стекла вытирает.
Под потолок пуская пар,
Кипит нагретый самовар,
И Саша чайник наливает,
Сидит с поникшей головой,
Подпертой белою рукой.
И вот Лукич от мух проснулся
Зевнул, лениво потянулся,
Взглянул на стол — там серебро;
Проверил — цело; ну, добро!
Он вспоминал, хоть и неясно,
Что пошумел вчера напрасно;
Ну, мол, беда невелика,
Не тронь, уважут старика.
«Ох, голова болит, старуха!
А что, вчера я смирно лег?»
— «Чуть не прибил нас. Видит бог,
За что? Такая-то сокруха!
И понаслушались всего…»
— «Гм! жаль! не помню ничего».
— «В саду сидели до рассвета…
Грешно, Лукич! В мои ли лета
Так жить!»
— «Ну, ну! не поминай!
Ты пьяного не раздражай.
Давай-ко поскорее чаю,
Быть может, голова… того…
А я жду сваху».
— «От кого?»
— «Про это я, выходит, знаю.
Что думал, сбудется авось».
— «Смотри, тужить бы не пришлось…
И-их, старик!»
— «И-их, старуха!
Не забывается сосед!
Ведь я сказал, к примеру: нет!
Ну, плеть не перебьет обуха!»
— «Мне замуж, батюшка, нейти», —
Чуть слышно Саша отвечала,
И с чаем чашка задрожала
В ее руке.
«Ты без пути
Того… не завирайся много!»
— «Я правду говорю».
— «Ну, врешь!
Велю — за пастуха пойдешь».
И, поглядев на Сашу строго,
Отец прибавил: «Да, велю,
И баста! споров не люблю».
— «Конечно, так. Я кукла, стало,
Иль тряпка… и куда попало
Меня ни бросить, все равно,
Под лавку или за окно».
— «Да что, к примеру, ты в уме ли?
Ты с кем изволишь рассуждать?»
— «Вот если б эту чашку взять
Разбить, вы, верно б, пожалели!»
— «Ну, что ж из этого?»
— «Да так,
Вы сами знаете — пустяк:
Вам чашка дочери дороже».
— «Смекаю. Ты-то за кого
Меня сочла? За куклу тоже?
Да ты от взгляда моего,
Не то что слов, должна дрожать!
А ты… ты хлебом попрекать
Отцу! Ты что вчера сказала?
Для вас, дескать, моя игла…»
— «Я виновата, попрекала.
Да если б камнем я была,
Тогда б промолвила! Ведь горько!
Иной собаке лучше жить,
Чем мне: ее не станут бить,
Гнать из конуры…»
— «Дальше!»
— «Только!
Что ж, мало этого?»
— «Молчать!
И, слышишь ты, не поминать
Соседа! Моего порога
Не смей он знать! Вишь, речь нашла!
Благодари, к примеру, бога,
Что у тебя коса цела!»
Старушка вышла из терпенья.
В душе за дочь оскорблена,
Все слезы, годы униженья,
Все горе старое она
Припомнила — и побледнела,
И мужу высказать хотела,
Какой, мол, есть ты человек?
Крушил жену свою весь век
И крушишь дочь. Побои, пьянство…
Ведь это мука, мол! тиранство!
Ты в этом богу дашь отчет!..
И не решилась. Нет, нейдет:
Вспылит. Немного помолчала
И грустно дочери сказала:
«Пей, Саша, чай-то: он простыл.
Что ж плакать!»
— «Гм! ей чай немил.
Сгубил сосед твою голубку,
Заплачь и ты, — оно под стать!» —
Промолвил муж и начал трубку
Об угол печки выбивать.
Меж тем в калитке обветшалой
Кольцо железное стучало.
Лукич прислушался. «Стучат,
Под чай, к примеру, норовят…»
В окно Арина поглядела:
Старуха чья-то… Ох, Лукич,
Не сваха ли? кому опричь!»
— «Что ж! примем». Саша побледнела.
Отец на кухню указал
И Саше выйти приказал.
Она не трогалася с места.
«Опять упрямство! слышь, невеста,
За косу выведу, гляди!»
— «Иди, душа моя, иди! —
Сказала мать. — Ох, мука, мука!» &#821